вот где рычат, аки львы. А тебе полезно командный голос вырабатывать. Жаль, в армии не получилось.
— Да я же не служил.
— Разве? Ты не говорил кажется. Или я пропустила чего?
Я смутился. Наверное, действительно, не рассказывал. Начал, но она меня перебила, видя, как я краснею и подбираю слова:
— Подожди. Придет время, сам все выложишь.
— Это из-за отца, он…
— Я уже поняла. Вот как помиришься с ним, тогда и расскажешь.
Я не знал, что сказать, как сказать. Понимал, что ничего у нас из общения и дальше не выйдет, что мы настолько разные люди, насколько это вообще мыслимо. А вот Оля принять подобное никак не могла, у нее совсем другие родители, совсем иное общение. Недаром же они как что, приезжали к нам, а мы к ним — безо всякого. Я немного стеснялся подобного, а вот Оля напротив, всегда была рада, когда я решался сам заговорить о встрече. Мы с тестем как-то быстро найдя общий язык, часто говорили наедине обо всем и всяком, что только в голову взбредало, — от политики до погоды, — и все вроде как о важном, о нужном, интересно, по существу.
А тогда, чтоб замять неприятные воспоминания, предложил сходить к Михалычу. Сто лет не видели, как он там, как наша квартира, может, уже новые жильцы сыскались.
Не сыскались. Мы прибыли вечером пятницы, позвонили. Михалыч немного помятый, взъерошенный, в майке-алкоголичке, покашливающий, тут же, извинившись, пригласил нас внутрь, раздеваться и на кухню, он что-то соорудит для души, очень рад, что мы наконец-то заскочили, а то номера нашего он не знает, непонятно, куда звонить, да и мы с новым кооперативом его подвели — работаем в субботу, куда это годится.
Но вместо того, чтоб пройти в кухню, мы огляделись. Вроде ничего не изменилось, разве что комнаты наши закрыты, я подергал Олину дверь — на ключ. Верно, приказ старшего по дому который дворник, почему-то исполнил в точности, что на него явно не похоже. Но и Михалыч сам на себя походил мало. Как-то стих и сдал, будто приболел. Он нам так и сказал, когда мы все же расположились на знакомых местах в неизменившейся ни на йоту кухне. Бубнивший телевизор он выключил, стал расспрашивать нас о делах и новых соседях.
— Жаль, телефон-то не оставили, хоть позвонил бы.
— Да телефона пока нет, дадут только в конце года, не раньше, — отвечала Оля. — Сам знаешь, всегда так тянут. Даже в кооперативе.
— Никто не совершенен, — заметил дворник, тускло улыбаясь. — Но хоть с соседями вам повезло, приличные люди редко сыскиваются. Это по нашим баракам можно понять. Вообще, контингент у нас странный, ни тебе «здрасьте», ни «до свидания». Зато все про всех всё знают, и молчат. Это лучше всего умеют. Но что я говорю, сами знаете. Видимо, наследие прошлого. Не то, которое мне по душе. А работа как — богатеете?
Рассказывать тут уже стал я, как затейник всего и вся. Обсказал подробно — с чего начали, как продвигаются дела, какие заказы идут, от кого. Что приятно особенно, случаются и не только обычные заказы, но и от артистов театра, например, для спектакля, хорошо хоть ткани принесли, у нас с крепдешином беда. Да, еще богема иной раз балует визитом, это памятуя о том, что я «модельер Виктории». Забавные люди, но платят много и заказы у них чудесатые, уж больно отличные от обычных. Одни пиджаки красного или вовсе зеленого цветов чего стоят, да еще с накладными плечами и «погонами», свисающими с плеч или эполетами вовсе.
Я увлекся, долго перечислял всякие несуразности, забавности, пока Оля меня не перебила. Стала расспрашивать о самом житие хозяина квартиры. Он плечами пожал.
— Живется потихоньку. Вот соседей точно не будет, старший сказал, в наш дом подселять некого, все одно, сносить, так горсовет постановил. А знаете, — продолжил он без перехода, — я ведь когда это постановление прозвучало, пошел в ЖЭК все подробно узнать, там мы как всегда собираемся, когда наших бараков дело касается. Не в исполкоме, у него теперь даже власти почти нет. Шестую статью отменили, ну и пошла катавасия. Ладно. Словом, я хотел поднять вопрос о беженцах, слышали, небось, у нас в городе их несколько тысяч человек.
— Что столько я о них не слышал.
— Да, вот так. Живут, где попало, работают за гроши и… короче, многие бедствуют. Я хотел предложить, чтоб может, наши дома кой-какие семьи приняли, хотя б немного, хоть сколько. А потом испугался. Смолчал. Самому обидно, что так поступил, не по-человечески. Будто окрысился, перестал быть тем, кем всегда оставался. Мы же советские люди, мы всегда друг за друга стеной.
— Мы за идею стеной, а друг за друга… это другое, — горько ответил я, добавив, что и сам о подобном думал и сам не решился, даже на работу взять кого-то незнакомого.
— Нет, про работу, это понятно. Своя рубаха и все такое, а про жилье совсем другое. Мы чужими друг другу стали. Раньше такого не случалось, не помню.
— Скорее, не помнишь.
— Да как же, мне рассказывали, когда после оккупации…
— Михалыч, то же война была, — тихонько сказала Оля. Дворник закашлялся и замолчал. Потом произнес тихо:
— Неужто, чтоб поделиться чем-то, всегда война нужна? Или нужда всеобщая, голод, холод, разруха. Не поверю. Мы сами как-то переменились последнее время, другими становимся. Неприятно другими. Холодными, расчетливыми.
— Кооператорами, — хмыкнул я.
— Дельцами, — ответил он и снова закашлялся. — Я вот тоже, на всякий случай от ваших комнаток-то ключи передал старосте дома. Чтоб… — он снова помолчал. Потом прибавил: — А при вас всегда комнаты открыты оставались. Это сейчас, как памятка. — И тут же: — вы не подумайте, чего, просто почаще заходите, навещайте. Я последнее время все дома.
Прозвучало как мольба о помощи. Оля тут же спохватилась, стала спрашивать о здоровье, кашель Михалыча ей не понравился с самого начала. Дворник только передернул плечами.
— Да прихворнул тут. Вот к вам заходил месяц назад, думал, застать, ан не вышло. Ладно, хорошо сами времечко нашли и зашли. А я вот с той поры что-то в себя не приду. В больнице лежал, тоже сперва все ничего, а потом навалилось. Совсем как у тебя, — кивнул на Олю. — Правда, с той поры много чего там переменилось. Тебе еще повезло. Еда стала скверной. Вот когда я получил направление провериться на предмет язвы желудка, так просто как на курорте отдыхал, тут тебе и первое, и второе и компот. Все тридцать четыре удовольствия. А сейчас супчик, кашка и ладно. Да и лекарства многие врачи сами говорят,
